Известное и не замеченное в любви к России американское издание The New York Times опубликовало статью (эссе), посвящённую ежедневным пикетам перед посольством США в Москве, проводимых Национально-Освободительным Движением (НОД), и теме «загадочной русской души». Автор материала, профессор Королевского колледжа Лондона Гульназ Шарафутдинова (Gulnaz Sharafutdinova), недоумевает, почему подавляющее большинство россиян, зная, «какие экономические и социальные издержки несёт страна» в ходе проведения спецоперации, поддерживают её и считают необходимой и правомерной, а начало СВО – правильным, и при этом готовы поддержать любое решение Президента Владимира Путина.
ИноСМИ о России
Автор The New York Times задаётся вопросом, почему «странных русских» не страшит мобилизация, почему мы верим нашему Национальному Лидеру, почему люди ежедневно и при любой погоде выходят на пикеты у посольства США в Москве и не боясь, призывают ударить по Вашингтону ядерной ракетой.
Однако, статья страдает явной непоследовательностью. С одной стороны, автор пишет о неких «приступах страха и гнева у россиян», после объявления Президентом о начале частичной мобилизации. Но тут же начинаются противоречие – граждане России, несмотря ни на что, поддерживают своего Национального Лидера Владимира Путина.
После такого «нерукопожатного» для Запада заявления, автор статьи, как бы оправдываясь, начинает рассуждать о неких мифических «многотысячных» антивоенных акциях в России, которые не получили развития из-за страха граждан перед «пытками в полицейских участках и перспективой прогнить в тюрьме 15 лет».
Но затем, опять же противореча себе, автор снова начинает писать о широчайшей поддержке россиянами Владимира Путина. После чего, как бы спохватываясь – «что ж я такое-то по-написала!» – буквально в последнем абзаце начинаются ничем не аргументированные «бла-бла-бла..» о том, что Владимир Путин «сползает с пьедестала лидера нации».
Предлагаю прочитать этот материал от врага и насладиться всеми перипетиями и параболическими зигзагами «смысла» западной журналистики.
Россияне знают реальности войны и при этом многие из них по-прежнему поддерживают Путина (The New York Times, перевод с английского языка)
«Не считай своих цыплят до того, как они вылупятся» — гласит старая английская пословица. Её российский аналог советует пересчитывать своих цыплят по осени.
В России осень начинает надвигаться в августе и часто бывает «разоблачающей». Августовский путч 1991 года вскрыл трещины внутри советской элиты, ускорив распад страны. А финансовый кризис августа 1998 года «обнажил» банкротство новой России. Террористические взрывы в 1999 году, захват террористами школы в Беслане в 2004 году и даже большевистская Революция в 1917 году — всё это произошло осенью. Как будто не только природа, но и социальные и политические силы созревают и приносят плоды в это время года.
Осенью 2022 года россияне были вынуждены столкнуться с реальностью войны. Сентябрьское решение Владимира Путина о частичной мобилизации приподняло последнюю непрочную завесу над тем, что российское Правительство продолжает называть специальной военной операцией на Украине. Многим семьям, после нескольких месяцев изоляции, пришлось столкнуться с уродливым лицом войны, которая длилась целых 210 дней после полномасштабного вторжения. Согласно опросам, проведённым независимым Левада-центром* (признан в РФ иностранным агентом, – прим. ред. «Всем!ру») после объявления о частичной мобилизации, почти половина россиян чувствовала «тревогу, страх и ужас», в то время, как 13% были «разгневаны». Ожесточённая война мести, которую Украина вела с потрясающей стойкостью и моральным мужеством, была ещё более подчёркнута эскалацией ударов России по гражданским объектам.
Тем не менее, несмотря на все эмоции, которые она вызвали мобилизация и военная эскалация, всё это не повлияло на взгляды большинства россиян на спецоперацию. Согласно одному недавнему исследованию, 43% россиян поддерживают бомбардировки украинских городов, и общая поддержка войны не сильно изменилась. Учитывая плачевное состояние страны — международную изоляцию и экономическую нестабильность — и начинающееся осознание того, что влечёт за собой война на Украине, такая солидная поддержка действий Кремля может показаться удивительной. Но она возникает из глубокого колодца коллективных чувств, взращённых в последние десятилетия, которые объединяют интересы отдельных людей с интересами государства, воплощёнными господином Путиным. Эта поддержка может ослабнуть, но она не исчезнет.
Пикеты НОД у посольства США в Москве
Когда началась война, надежды на то, что русские восстанут и бросят вызов бессмысленной жестокости руководства своей страны, быстро оправдались. Некоторые отважные россияне, часто из более молодого поколения, вышли на улицы или участвовали в антивоенных акциях. Но протесты, в которых приняли участие тысячи людей в первые дни после вторжения, так и не приняли по-настоящему масштабных размахов. Главным фактором был страх. После того, как Кремль сделал критику войны наказуемой тюремным заключением сроком до 15 лет, протесты, по понятным причинам, прекратились. В конце концов, у людей одна жизнь, и они хотят прожить её, а не тратить на пытки со стороны полицейских, а затем гнить в тюрьме.
Если меньшинство россиян было разгневано вторжением, то большинство находилось в состоянии шока. За несколько дней Россия превратилась в изгоя, отрезанную от международных поездок и подвергшуюся жёстким санкциям. Это было глубоко дезориентирующим. Чтобы ориентироваться на этой неизведанной территории, русские, в основном, опирались на знакомую моральную основу, коллективную национальную идентичность: «Это моя страна, а правильно она что-то делает или нет – это не важно». Такова была реакция по умолчанию. И всего лишь одна цитата от популярной кинозвезды нашло огромный отклик в российском обществе: «На войне нельзя критиковать своих людей, даже если они неправы». Вместо своего Президента русские стали обвинять во всём Джо Байдена, НАТО и Запад, а также украинских нацистов.
Русские прожили летние месяцы так, как будто ничего не происходило. Тогда Кремль обратила внимание на размежевание в обществе и в начале сентября, и подконтрольные государству СМИ отошли от стиля освещения, характерного для начала войны, с акцентом на демилитаризацию и денацификацию Украины, в сторону информационно-развлекательных программ с новыми историческими телесериалами и ночными шоу со знакомыми ведущими. Какое-то время футбольные результаты и «Дом дракона» были в тренде в поиске Google в России. Но Приказ Владимира Путина о мобилизации в ответ на трудности военных на поле боя нарушил это равновесие. Когда мужчин призвали на войну, отношение русских к войне подверглось ещё одному испытанию.
Мобилизация стала вторым шоком, который снова был усвоен обществом. Несмотря на случаи беспорядков и беспокойства в некоторых регионах, российская общественность в целом согласилась. Более образованные и обеспеченные ресурсами россияне искали способы обойти потенциальный призыв. Варианты выхода варьировались от выезда из страны до получения официальных документов, позволяющих избежать призыва на фронт. Но долг перед государством и перед собственным народом воспринимается многими простыми россиянами как неизбежная обязанность.
И это нельзя воспринимать как что-то слишком удивительное. Война, в конце концов, усиливает роль коллективной идентичности, которая сама по себе является основной точкой зрения, с которой многие русские понимают реальность. Это не просто вопрос пропаганды, хотя это правда, что большинство граждан берут свои реплики из контролируемых Правительством СМИ. Всё это действует на более глубоком уровне восприятия и интерпретации, когда граждане формируют своё мнение на основе того, что они знают — или воображают — как доминирующие, социально желательные взгляды.
Этот рефлекс объясняет кажущиеся противоречия, возникающие в результате опроса. Недавний опрос показал, что почти 40% россиян гипотетически готовы поддержать любое решение Владимира Путина, будь то подписание мирного соглашения или марш на Киев. Парадокс поддержки этих противоположных стратегий рассеивается, как только вы понимаете, что люди отвечают на эти опросы не индивидуально, а коллективно — они поддерживают всё, что, как считается, служит коллективным интересам, выраженным русским Президентом. В военное время, когда нация сталкивается с целым рядом противников, эта динамика только усиливается.
Конечно, сплочение вокруг флага во время войны характерно не только для России. Уникальность сегодняшней России заключается в символическом слиянии её национальной идентичности с фигурой Владимира Путина. Это странное слияние является плодом двухдесятилетнего процесса деполитизации, в ходе которого Кремль поощрял людей доверять Владимиру Путину —воспринимаемому как уникальная героическая фигура, как человек, спасший страну от диких и болезненных 1990-х годов, одновременно сея глубокое недоверие ко всем другим политикам.
В 2000-х годах эта в значительной степени успешная стратегия зависела от повышения уровня жизни. В последнее десятилетие, когда экономический рост застопорился и вспыхнуло недовольство, это приняло форму политики национальной идентичности. Патриотизм, почитание государственных символов и восхищение славой Российской Истории и недавними успехами страны стали отполированным зеркалом, в котором граждане видят самих себя. В центре этой национальной идеи находится Владимир Путин — воплощение более сильной и успешной России.
Пробуждение от этой иллюзии будет ничем иным, как болезненным и длительным. На текущий момент, как и русский лидер, многие граждане России заинтересованы в победе на Украине — что бы это ни означало. Однако нынешняя осень, хотя россиянам может потребоваться некоторое время, чтобы признать это, была столь же откровенной. Это знаменует собой момент, когда Владимир Путин начал медленно, но верно сползать с национального пьедестала России.
ПО ТЕМЕ: Митинг у посольства США в Москве: США и НАТО — руки прочь от Украины
Russians Know the Reality of War, and Many of Them Still Support Putin (The New York Times, оригинальный текст на английском языке)
By Gulnaz Sharafutdinova
Ms. Sharafutdinova is a professor at King’s College London and the author of “The Red Mirror: Putin’s Leadership and Russia’s Insecure Identity.”
Don’t count your chickens before they hatch, an old English proverb says. Its Russian counterpart advises you to count your chickens in the fall.
In Russia, fall starts looming in August and is often revelatory. The August 1991 putsch burst open the cracks within the Soviet elite, accelerating the country’s implosion, and the August 1998 financial crisis exposed the bankruptcy of the new Russian state. Terrorist bombings in 1999, the Beslan massacre in 2004 and even the revolution in 1917 all took place in the fall — as if not only nature but also social and political forces ripen and bear fruit this season.
In the fall of 2022, Russians have been forced to face the reality of war. Vladimir Putin’s decision in September to mobilize Russians lifted the final flimsy veil fr om what the government continues to call a special military operation in Ukraine. Many Russian families, after months of detachment, have had to confront the ugly face of war, a full 210 days into the full-scale invasion. Almost half of Russians felt “anxiety, fear and horror,” while 13 percent were angry, according to surveys conducted by the independent Levada Center* after the announcement. A bitter war of revenge, borne with stunning resilience and moral courage in Ukraine, has been further underlined by Russia’s escalatory assault on civilian targets.
Yet for all the emotion it has inspired, the escalation hasn’t seemed to affect most Russians’ views of the war. According to one recent study, 43 percent of Russians support the bombing of Ukrainian cities and overall support for the war has not changed much. Given the parlous state of the country — internationally isolated and economically precarious — and the dawning realization of what the war in Ukraine entails, such a sturdy bank of support for the Kremlin’s actions might seem surprising. But it emerges from a deep well of collective feeling, nurtured in recent decades, that conflates individuals’ interests with those of the state, embodied by Mr. Putin. That support may dim, but it won’t disappear.
When the war started, hopes that Russians would rise up and challenge the senseless cruelty of their country’s leadership were quickly disappointed. Some courageous Russians, often from younger generations, took to the streets or engaged in more clandestine opposition to the war. But the protests, while attended by thousands in the initial days after the invasion, never really snowballed to a grand scale. The main factor was fear. After the Kremlin made criticism of the war punishable by up to 15 years in prison, protests understandably dropped away. After all, people have one life and want to live it, rather than spend it being tortured by a police officer and left to rot in jail.
If a minority of Russians were roused to anger by the invasion, the majority were in a state of shock. In days, Russia had become a pariah, cut off from international travel and targeted with deep sanctions. It was profoundly disorienting. To navigate this uncharted territory, Russians in the main reached for familiar moral ground: collective national identity. “My country, right or wrong” was the default reaction. One message from a popular movie star resonated intensely: “You don’t criticize your own folks in war, even if they are wrong.” Instead, people blamed President Joe Biden, NATO expansion and the West, as well as Ukrainian nationalists.
As time passed, many Russians distanced themselves. They lived the summer months as if nothing was happening. The Russian state took note of public disengagement and at the beginning of September state-controlled media moved away from the style of coverage that characterized the early war, with its emphasis on the demilitarization and denazification of Ukraine, and toward infotainment, with new historical television series and late-night shows with familiar hosts. For a while, soccer results and “House of the Dragon” trended in Google searches in Russia. Mr. Putin’s mobilization order, in response to the military’s difficulties on the battlefield, shattered this equilibrium. As men were called up to fight, Russians’ attitude toward the war was once again tested.
Mobilization was a second shock that was, once again, internalized by society. Despite instances of unrest and disquiet in some regions, the Russian public broadly acquiesced. The more educated and well-resourced Russians looked for ways to circumvent the potential draft; exit options ranged from leaving the country to obtaining official paperwork to avoid conscription. But the duty to the state and to their own folks is seen, by many ordinary Russians, as an unavoidable obligation.
This ought not to be too surprising. War, after all, magnifies the role of collective identity — itself the primary standpoint from which many Russian individuals understand their reality. This isn’t just a matter of propaganda, though it’s true that the majority of citizens take their cues from government-controlled media. It operates at a deeper level of perception and interpretation, wh ere citizens shape their opinions on the basis of what they know — or imagine — are the dominant, socially desirable views.
This reflex explains seeming contradictions thrown up by polling. A recent poll revealed that almost 40 percent of Russians were hypothetically ready to support any of Mr. Putin’s decisions, whether he were to sign a peace agreement or march to Kyiv. The paradox of support for these antithetical strategies dissolves once you grasp that people respond to these surveys not individually but collectively — they support whatever is thought to serve the collective interest, expressed by their president. In wartime, with the nation pitted against a range of adversaries, these dynamics are only intensified.
Rallying around the flag at times of war is not unique to Russia, of course. The uniqueness of Russia today is in the symbolic merger of its national identity with the figure of Vladimir Putin. This strange conflation is the fruit of a two-decade-long process of depoliticization, in which the Kremlin encouraged people to trust Mr. Putin — conceived as a uniquely heroic figure who saved the country from the wild and painful 1990s — while sowing a deep distrust of all other politicians.
In the 2000s, this largely successful strategy depended on rising living standards. In the past decade, as economic growth stalled and discontent broke out, it has taken the form of national identity politics. Patriotism, veneration of state symbols and admiration for the glories of Russian history and the country’s recent successes have become a burnished mirror in which citizens see themselves. At the center of this national idea sits Mr. Putin, the embodiment of a stronger and more successful Russia.
Awakening from this illusion will be nothing if not painful and prolonged. As of now, like their leader, many Russian citizens are invested in victory in Ukraine — whatever that is deemed to mean. Yet this fall, though it may take some time for Russians to admit it, has been similarly revelatory. It marks the point at which Mr. Putin started to slide, slowly but surely, from Russia’s national pedestal.
https://www.nytimes.com/2022/10/27/opinion/russia-putin-war.html
