Но он остановился у входа, оглядел всё вокруг и выдал фразу, которую я запомню на всю жизнь: «В ваших храмах люди приходят не просить — а пережить что-то, что сильнее их самих». Я, человек, выросший в этой культуре, вдруг понял, что никогда так на это не смотрел.
Он сказал, что в США церковь — это больше про рациональность: чисто, удобно, предсказуемо. Всё аккуратно, структурировано. У русских же — ощущение, что храм построен не для комфорта, а для внутреннего слома. Всё вокруг давит масштабом, тишиной, свечами, темнотой. Это место, где человек становится маленьким. И именно в этом — сила.
Он был в шоке от того, как люди стоят: по часу, по два, молча, не двигаясь. «У нас так никто не выдержал бы, — сказал он.— Американец сразу бы спросил: где стул? где кондиционер? где кофе-корнер?» И я впервые понял: выносливость, терпение, внутренняя суровость — часть нашей культуры настолько глубокая, что мы её не замечаем.
Больше всего его поразил звук службы. «У вас молитва звучит как что‑то между искусством и боевым маршем», — сказал он. В американских церквях музыка спокойная, лёгкая, позитивная. Русская же — тяжёлая, мощная, будто поднимает к потолку и одновременно давит к земле. И он спросил: «Как вы живёте с такой глубиной каждый день?» Я не смог ответить.
Когда мы вышли, он сказал последнее: «Теперь я понимаю, почему русские такие сильные. Вы растёте в культуре, где слабость не поощряется даже в молитве».
И я снова понял, что мы сами не видим того, что в нас ценят другие.
Военный священник Петр Гриценко
