Зима 1943 года, освобождение Белоруссии

Предыдущие публикации:

Защита Родины — военные воспоминания очевидца. Часть 1. Оккупация Колюбакино
Защита Родины — военные воспоминания очевидца. Часть 2. Связисты. Февраль — декабрь 1943 года

***

Прежде, чем печатать свое повествование об участии в боях за Витебск, я должен сделать одну оговорку. Записки эти будут существенно отличаться от предыдущих. Дело в том, что первая часть их была составлена на основе записей, сделанных во время моего нахождения в Московском госпитале. В нём после ранения я пролежал три с половиной месяца с 30 июля по 12 ноября 1944 года. Времени свободного было достаточно и я карандашом в тетрадке (её мне подарила младшая сестренка Людмила) мелким убористым почерком записал самое главное из того, что было со мной с момента отправки на фронт и похода от ст. Тёмкино через Ельню до хуторов Бель. Именно этому периоду была посвящена первая часть моих фронтовых воспоминаний. То ли потому, что у меня в то время бумага кончилась, то ли еще по какой причине хроника боёв за Витебск своевременно не была сделана, а память всего удержать не могла, остались не забытыми отдельные эпизоды да общее представление о событиях зимы 1943-1944 годов. И несмотря ни на что, мне бы очень хотелось рассказать об этой зиме и ещё раз о войне. Что из этого получится — будет видно.

***

Вдоль линии фронта

Хотя по календарю был конец осени, на самом деле вокруг нас вовсю властвовала зима. Были морозы, был снег, было холодно и зябко душе.

Мы шли на Север вдоль линии фронта, ночью прошли краем какого- то большого селения. Как выяснилось, это был город Красное. Потом был железнодорожный мост над застывшим Днепром. Говорили, что мы шли в районе станции Гусино. Надо иметь в виду то обстоятельство, что маршрута движения нам никто не сообщал. Его кто - то, конечно, знал, но не считал об этом распространяться и правильно делал. Война этого требовала.

Когда вскоре на дороге мы увидели самодельный дорожный указатель, на котором было неумело намалевано "Рудня”, мы поняли, куда нас передвигают. О Рудне в свое время много писалось в газетах. В статьях сообщалось, что фашисты от этого города не оставили камня на камне. И мы убедились, в правоте газетных строк. Не знаю какой она была эта Рудня, но в тот момент, когда мы шли по её улицам, города практически не было. Даже печных труб было мало.

Сначала войны мне пришлось немало видеть опустошенных мест, но такой мертвой зоны встречать не приходилось. В газетных корреспонденциях говорилось, что Рудня — это ворота к Витебску. Вот почему нам стало ясно, на какой театр военных действий мы попадем через несколько дней.

Запомнилось, конечно, Лиозно. Оно было разбито, изранено, но дома сохранились, даже целые улицы. Мы пришли сюда вечером.

Командиры стали определять бойцов на постой в уцелевшие дома. Группе, в которой я оказался, повезло, видимо больше, чем остальным. Мы стояли на холоде и не знали, в какую дверь постучать, когда к нам по узкой тропке приблизилась женщина. Мы ей освободили дорогу, а она, миновав наш строй, остановилась, догадалась в чем дело и позвала к себе. Приглашению мы были очень рады. В доме было тепло. Ребята, едва отогревшись принялись было за сухари, которые нам выдали на дорогу. Услышав дружный хруст голодных солдат, женщина накинула на себя одёвку, платок, захватила ведро и вышла. Вернулась она примерно через полчаса. Путано объяснив, что она работник какой - то столовой, хозяйка дома поставила потяжелевшее ведро на стол, сдернула с него тряпицу и пригласила всех нас отведать каши. Может кашей то, что мы ели назвать нельзя было, это скорее всего была кашица, но она была горяча, пахуча и главное её было немало. Мы наелись её досыта, что редко случалось. Неумело поблагодарив нашу кормилицу, мы довольные растянулись на полу и отключились от мира сего.

От Лиозно фронт уже был недалек. Мы свернули с основной дороги влево и остановились в хвойном лесу.

Место было насиженное. До нас там располагалась какая-то часть. Землянки еще хранили дух недавних обитателей. Неподалеку от них были отрыты ямы, где раньше стояли лошади. В лесу было тесно. Рядом стояла артиллерийская часть.

Пушки и гаубицы были направлены не только на запад, но они изредка открывали огонь: пристреливались. Как уже не раз случалось, мы снова оказались в затруднительном положении с продовольствием. Снова наш взвод пришел к месту назначения первым, снова склады отстали и вновь мы остались даже не на бобах (хорошо если бы они были), а совершенно без ничего. Сначала нам удалось перехватить солдатской каши у соседей-артиллеристов, но когда мы к ним обратились в третий раз, нам отказали.

Еду надо было доставать, мы пустились в розыски и первое, что нам попалось на глаза — это был жмых. Куски его валялись в ямах, где недавно стояли лошади. Ребята подбирали эти куски, поджаривали на костре и грызли.

Жмых, как его определили наши дегустаторы, был хлопковый, его видно и лошади ели через великую силу, а нам, оголодавшим он вначале показался лакомством. Потом правда мы так его наелись, что видеть не могли. Какой-то солдат-проныра обнаружил среди поля небольшой картофельный бурт. Я впервые видел такой способ хранения картофеля. Бурт был немедленно раскрыт, картофеля оказалось порядочно и хорошего качества, мы ожили и стали поджидать своих. Отставшие роты вскоре подтянулись, и жизнь наладилась. Что такое жизнь в зимнем лесу да ещё в фронтовых условиях, вряд ли нужно объяснять.

И дело конечно не в комфорте. Зима выдалась сиротской, больших морозов не было, зато частыми были оттепели. При этом положительная температура иногда устанавливалась надолго. Снег становился мокрым, в низинах скапливалась вода. Наши валенки промокали до такой степени, что из них приходилось выливать воду. Высушить у костра их как следует было невозможно, и когда наступило вновь похолодание, многие настолько страдали от стужи, особенно те, кто был неосторожен при сушке валенок и прожигал в них дыры.

На Витебском направлении

На Витебском участке фронта двигаться нам много не приходилось. Бои у города велись давно, бои ожесточенные, упорные. Враг укрепился на близких подступах и в самом городе очень основательно, и многочисленные попытки прорвать оборону немцев, освободить город были безуспешными.

Вскоре после нашего прихода под Витебск мы были свидетелями и участниками очередного наступления. Как я уже говорил, наше расположение было неподалёку от артиллерийских позиций. Однажды мы были буквально оглушены пушечной пальбой. Стреляли не только наши соседи. Рёв артиллерии нашего участка фронта длился более часа. От выстрелов тяжелых орудий нас буквально покачивало, мы ходили с открытыми ртами. После нескольких дней боёв противник сдал несколько своих позиций, но это продвижение досталось нам дорогой ценой.

Штаб корпуса, а с ним, разумеется, и мы, тоже подвинулись вперед. Потом в течение долгой зимы мы несколько раз меняли дислокацию. И не только после очередных наступлений. Зачем это делалось, начальству было виднее. Да оно и вернее, так как противник, конечно же, не должен был знать расположение штабов. Помню, при одной такой дислокации командование выбрало откровенно холмистый участок. Он был покрыт мелколесьем. Для маскировки неплохо, а скверно то, что на перекрестке блиндажей круглого леса поблизости не было.

Было принято решение разобрать несколько домов в одной из окрестных деревень. Oneрацию проводили ночью. На всю округу понеслись звуки разбираемых домов: обрушиваемых крыш, треск отдираемых досок. Благо жители деревни Синяки были переселены.

В другом месте, помнится, наше месторасположение было вообще на открытом месте. Совсем недавно здесь шумел лес. Свидетельство тому были свежие пни, много пней. Говорили, что лес был выпилен фрицами и отправлен в Германию. Это было похоже на немцев. Для нас было радостью, что хоть пни остались. Мы их обкалывали со всех сторон и этими великолепными дровами обогревались и готовили пищу.

Особенно запомнилось наше последнее "стояние”. Это была самая ближняя точка на подступах к городу из всех, где нам приходилось бывать. Ситуация такая: лес на западной опушке, впереди нас снова артиллеристы. Мы в глубине леса. Пришли мы сюда к вечеру. Трещал мороз. Никаких землянок здесь не было, а построить не хватало сил после дороги. Спать пришлось под открытом небом. Наломали лапника, на него расстелили шинель. Остальные шинели тоже сняли. Впятером, расстегнув ватники, легли на правый бок, крепко прижались и прикрыв ватником впереди лежащего. Четырьмя шинелями укрылись. Тот, кто находился в середине, холода почти не испытывал. Зато крайних мороз пронизал одного спереди, второго сзади. Когда этим крайним было невмоготу, они вскакивали, поднимали остальных, сами забирались в середину и успевали отогреться и вздремнуть. Потом все повторялось сначала, но с поворотами — то на левый бок, то на правый. Через несколько дней мы вполне освоились и обжились. Были отрыты блиндажи для военно-телеграфной станции и для жилья. Жильё, правда, строилось по упрощенной "программе". Отрывалось обычно яма, чаще всего квадратная на глубину чуть больше метра. Потом посредине выкапывали проход глубиной еще на сантиметров шестьдесят. Справа и слева от прохода получились своеобразные площадки, на которых мы спали. Сверху делался деревянный накат, засыпаемый землей.

В этом лесу почва была песчаной, боковины своих землянок-блиндажей мы обычно ничем не закладывали и поэтому земля с боков коварно осыпалась, особенно во время артиллерийских обстрелов. А обстреливали нас частенько и основательно. Виною тому, безусловно, была артиллерийская батарея, расположившаяся неподалеку. Она здорово досаждала противника, и он хотел её непременно ликвидировать.

Но батарея была живучей. Фрицы однажды напустили на неё, и , следовательно, на нас своих "юнкерсов. Как бомбят "хейнкельсы" я видел как пикируют "юнкерсы" тоже приходилось наблюдать, но так, чтобы было видно, что эти стервятники метят попасть в тебя, не приходилось. А тут они именно метили. Забравшись в щель, мы видели, как строй самолетов с крестами вдруг надламывается, машины падают на крыло, со свистом входя в пике, а потом взмывают в небо, роняя свой смертоносный груз.

Бомбы некоторое время ошалело воют, а затем с грохотом рвутся. Все это так страшно! Бомбардировщики ушли, а наша батарея вскоре снова заговорила. Бомбы падали и в наше расположение, одна из них — в яму, где стояли лошади. Лошадей, разумеется, разнесло и повыкинуло.

На Витебск

Желание овладеть городом у нас было огромное. Наш новый командир корпуса генерал- майор Н.Н. Мультан подпирал собой не только штабы дивизии, но и полков. Он устраивал свои наблюдательные пункты в непосредственной близости от переднего края и требовал, чтобы у него на КП была не только телефонная связь, но и телеграфная.

Я был на одном КП. Добраться до него было не легко. Для этого надо было выйти из нашего леса, преодолеть несколько холмов и перейти "долину смерти". Что в этой долине было летом трудно сказать, но скорее всего болото. Сейчас оно было схвачено морозом, и по этой долине можно было идти прямиком — там была пробита тропинка.

“Долиной смерти” её называли потому, что здесь благополучно пройти удавалось немногим. Стоило появиться даже одиночному бойцу, как немцы открывали минометный огонь. Откуда они могли наблюдать и всё видеть — уму непостижимо. Я один раз это испытал сам. Когда вдруг захлопали разрывы мин и засвистели осколки, мы словно приросли своими животами к сугробам. Мне не пришлось, а ребята однажды с КП в стереотрубу видали окраины города.

Витебск оказался крепким орешком. Немецкий гарнизон артиллерию укрыл в подвальных помещениях, она стала неуязвимой, а город неприступным. Как известно, Витебск был освобожден только летом 1944 года во время осуществления операции "Багратион".

Военные историки видимо объяснили причины того, почему зимние бои на этом участке были безрезультатными. Но уже в то время было непонятно, зачем идти на врага в лоб, зачем проливать столько крови?

Отвага и уверенность в своих силах наших бойцов были беспримерны. Нацеленные на город все забывали, вернее не тревожились за свою судьбу. А ведь зимними ночами по ракетам, выпускаемыми на передовой мы видели, что находимся на дне глубокого мешка. Если бы был 1941 год, неизвестно, как бы вели себя в этой обстановке войска, а в январе 1944 года наших солдат это нисколько не волновало. Однажды в стороне от дороги примерно в километре мы увидели цепь фашистских солдат. Фрицы двигались по заснеженному полю, продвигались на восток медленно, но упрямо, а нас это не пугало. Мы шагали своей дорогой, и только удивлялись, откуда это вдруг здесь, в нашем тылу оказались немцы. Что с ними стало, кто их остановил мы так и не поинтересовались. Видимо, потому, что эта чудом просочившаяся в наш тыл группа фрицев, даже если она не шла для сдачи в плен, конечно же не могла нанести вреда нашей силе, нашему стремлению выбить фашистов из Витебска.

Передышка

Я уже говорил, что командование армии несколько раз бросало дивизию нашего корпуса в бой. Это были неплохо подготовленные по огневому обеспечению операции. Передовая в такие часы взрывалась, артиллерия и авиация обрушивали на противника море огня. В душе мы восхищались виденным, а когда узнавали о том, что усилия пропали зря, наступление не получалось, от души досадовали. Досадовало и командование, в том числе и наш генерал. Эта досада, неудовлетворенность особенно отчетливо выявилась для нас во время передышки, которую дали корпусу в середине зимы. Она была использована для отдыха и пополнения составов соединений. Нас отвезли в ближние тылы там мы были вне зоны обстрела и чувствовали себя намного вольно и свободнее, чем у чёртова пекла. Вечерами мы даже позволили себе собраться вместе, попеть песни, потравить анекдоты. На эти "вечера" в вашу землянку приходили наш командир взвода Алтухов, командир телефонного взвода Егоров. Здесь были Сашка Задорнов, Бессонов и Александр Ушаков. Пели русские народные песни, слушали арии из оперетт и опер в исполнении Ушакова, не отказывались и от песни Виктора Николаевича Бессонова. Он знал кое-что из репертуара известного певца — эмигранта Лещенко. Репертуар этот был сомнительного свойства, но нам, молодым эта сомнительность даже нравилась. Бессонов брал в руки гитару и запевал:

Раз юною девицей,

Румяной, круглолицей,

С распущенной косой,

Я увлекся всей душой.

А мы все подхватывали:

Колокольчики-бубенчики звенят,звенят.

Ошибки моей юности твердят, твердят.

Пели и другие песни. Что касается этих наблюдений о том, что командование раздосадованно неудачами, то мы досаду эту определили во время смотра нашего отдельного батальона связи, устроенного генералом. На продолговатой поляне, расположенной неподалеку от опушки и наших землянок, был выстроен весь наш батальон. Наша рота была штабная и, естественно мы стояли рядом со штабом.

Ожидать генерала долго не пришлось. При появлении его "Виллиса" были поданы соответствующие команды, а когда он вышел из машины, к нему сначала бегом, а потом, чеканя шаг, подошел наш командир и доложил о выполнении его указания — о построении батальона.

Генерал Мультан принял рапорт, поздоровался с личным составом и сразу же направился к офицерам штаба. Ранее вблизи мне его ни разу не приходилось видеть. Был он высок, суховат, строен как мне показалось красив. Подойдя к начальству штаба, он потребовал показать личное оружие. Не стесняясь и не заботясь о престиже нашего офицера, он начал распекать его за то, что пистолет не чищен. Выражений генерал не выбирал. Выговоры следовали один за другим. Какому-то офицеру он определил несколько суток домашнего ареста. Мы знали, что домашний арест — это форма наказания офицера. Во время ареста дома офицер не сидит (какой на фронте дом?!), но из его зарплаты вычитается определенный процент. Вот Мультан прошел меня (миновало!) и остановился возле Ивлиева, нашего парня. Чем Николай привлек генерала? Может своей излишней вытянутостью или может быть боязливым, добрым, преданным взглядом?

Генерал возвышается над фигурой телеграфиста Ивлиева, рассматривает его. Затем твердо протягивает руку и говорит: — Оружие! — Слушаюсь!— произносит Ивлиев. Его голос мне кажется спокойным. Он делает шаг вперед, ловко на подъеме вывертывает карабин, и тот оказывается в руке командующего.

Мультан доволен солдатской выправкой, доволен чистотой оружия. Это видно по его глазам и по тому, как он подает карабин моему Ивлиеву. Вдруг спрашивает:

— Кто из командиров у тебя сегодня смотрел карабин?

— Ефрейтор Бирюков, —- четко отвечает Ивлиев. У меня екнуло сердце.

— А он здесь? И делаю шаг вперед и говорю:

— Так точно, здесь.

Генерал осматривает меня, строго осматривает;

— А лычки твои где, ефрейтор? Я вспоминаю, что действительно у меня на погонах нет этих проклятых лычек, не носил я их никогда, Я молчу. Правды не скажешь. Генерал делает мне внушение и идет дальше. Строй он проходит довольно медленно, придирчиво проверяя снаряжение, обмундирование бойцов. А потом он вышел перед строем и произнес речь. Она была ядовитой, критичной, даже ругательной. Ругать нас конечно было за что, но в этой ругани как раз звучало та досада, о которой я уже говорил.

Он явно на нас срывал своё зло за неудавшиеся бои. В конце речи он заверил батальон:

— Я из вас замудонский колхоз, гвардейцев сделаю. Мы восприняли эти слова генерала точно так же, как сейчас воспринимают слова волка из известного мультфильма: "Ну, заяц, погоди!"

Новый год

В лесу под Витебском я встретил Новый 1944 год. Я запомнил эту ночь.

И вот почему. Нам нерегулярно, даже очень нерегулярно выдавалась водка. Те самые "фронтовые сто грамм". А наши ребята её не пили. Не пил свою наркомовскую норму и я. Мы её обменивали на сахар, на концентраты. А иногда, определив по запаху, что невдалеке работает походная пекарня, мы сливали свои порции в общий котелок и направляли гонцов за хлебом. Они приносили оттуда горячий хлеб. Он был так пахуч, так свеж, так аппетитен! И как бы мы сыты не были, мы эту дополнительную пайку съедали немедленно и без остатка.

А под новый год я выпил свою норму да еще выменянную на сахар и опьянел до невозможности. В своей жизни я лишь один раз чувствовал хмельное состояние. Это был второй случай. Помню из землянки мы вышли на воздух. Был мороз, а нам — нипочем! В лесу стояла тишина, фронт замер. Только на передовой то в одной стороне, то в другой изредка вспыхивали ракеты. Противники встречали новый год. Им было в этот час не до войны. С ребятами договорились гадать: какой будет год. Каждый из нас на трех клочках бумаги написал: "белый год", "серый год", "черный год". Клочки были свернуты в трубочки и положены под вещмешки, которые служили нам подушками.

Утром я вытянул трубочку на которой было написано: "Белый год". А это значило, что для меня год 1944 будет счастливым годом. Счастье по фронтовым понятием было разумеется, одно единственное для каждого — остаться в живых, видеть белый свет. Мне выпало счастье. Я верил, что так и будет.

Под Витебском в нашей роте появились первые награжденные. В телефонном взводе орден Красной Звезды получил младший сержант Соловей, а медаль " За отвагу" — Николай Карпов.

За хорошую связь, за быстрое устранение порывов во время боев и были отмечены правительственными наградами Соловей и Карпов.

Вся рота от души радовалась этому событию. Все признавали, что они достойны этих почетных наград. Несколько раз именно им приходилось восстанавливать связь под страшным артиллерийским огнем, но ребята пренебрегали опасностью, не дрогнули и с честью выполнили свое дело.

Николай Карпов долгое время был в нашем взводе да и по специальности он был телеграфист, но его перевели в телефонщики после того, как к нам пришло девичье пополнение.

Девчата во взводе были с самого начала нашего фронтового житья - бытья. Но их было немного. Побольше чем у нас их было во взводе СТ (телетайпном) и в радиовзводе.

Телефонистка Ульяна Потапенко устраняет повреждение линии на Юго-Западном фронте, 1943 год.

Из числа девчат запомнились рязанки Конопкина, Шароватова, Нестерова. Спустя некоторое время они из взвода исчезли. Их забрали к себе штабисты корпуса. Чем они там были заняты мы не интересовались. В роту прибывало женское пополнение. Были девушки и в телефонном взводе они преимущественно сидели за коммутатором, а ребята ходили на порывы связи.

*Полевой пункт связи. Женщины-связистки. Фото: urapobeda.ru*

Сказывался возраст. Нам было по восемнадцать, а некоторым из них побольше. Для парней они были в какой-то мере обузой и за это порой наши кавалеры относились к представительницам слабого пола неприязненно. Посудите сами. Я уже говорил о том, что нам очень много приходилось копать. Разумеется, девчата в этих работах участия не принимали. Первая отрытая землянка всякий раз доставалась им. Забегая вперед, расскажу лишь об одном характерном случае, который наглядно может показать положение девчат, во взводе и наше к ним отношение.

После одного довольно долгого похода мы оказались в местечке Кадино. Нашему взводу для житья отвели большой крестьянский дом. В местечко мы прибыли утром, на первых порах занимались развертыванием связи и оборудованием ВТС, и лишь после полудня нам удалось уделить время на устройство нашего жилья. Был неописуемый восторг оттого, что мы будем жить не в землянках, не в блиндажах, а в крестьянском доме. Дом был пятистенный, имел два входа. В одной половине разместились мы, мужчины, а в другой — они женщины, наши девчата.

Решив пожить с комфортом и в очень короткое время себе и девчатам сколотили нары. В ходе этого немудреного строительства обратили внимание на то, что в щелях бревен затаилось немало клопов. Сказали об этом девчатам, а сами стали срочно готовить кипяток и шпарить паразитов. Девчата не предприняли мер, как говорят, пальцем не шевельнули. Поработав от души мы очень скоро залегли спать. Но около полуночи меня разбудил гонец от командира роты. Командир вызывал меня к себе. Шел я к нему, теряясь в догадках: зачем зовет? А он, увидев меня, порекомендовал узнать, почему девчата взвода пришли ночевать на ВТС. Выяснилось, что они сбежали с места ночлега из-за клопов, которые набросились на них, как только они заснули.

— Приказываю, — сонно произнес комроты, — навести порядок в спальне девчат, уничтожить клопов и доложить. Такой приказ покоробил меня. Ребята не спали целые сутки, их сейчас на это дело не поднять. К тому же я их и тревожить не буду: слишком много чести воякам в юбках. Нагреть воды и ошпарить насекомых они и сами могут...

Командир на меня заорал, пригрозил наказанием, послал выполнять приказ, а я добрался до нар, ткнулся в свое место и тут же заснул. Утром я ждал грома небесного на мою голову, но все обошлось, благополучно. Командир у меня ничего не спросил, а я ему ничего не докладывал.

Девчата — телефонистки были даже в штабах дивизий. По ночам, когда корпусным телеграфисткам было нечего делать, некоторые аппараты работали. На ленту ложились диалоги наших Ромео и дивизионных Джульетт. Поутру, разумеется, амурные куски лент уничтожались.

Работали девчата хорошо. Не мог с ними ладить только Бессонов. Я уже говорил, что он был настоящим ассом. И когда ему приходилось возиться с лентой, на которой какая-нибудь дивизия каракулями (бывает такое и в морзянке) передавали открытые тексты или шифровки, он буквально скрипел зубами. Натерпевшись, Виктор Николаевич вдруг перебивал неумелого телеграфиста и выдавал в адрес его такую чистую ругательскую дробь, что мы от неё обалдевали. Когда я думаю о фронтовичках сейчас, мне становится стыдно за самого себя. Они настоящие герои, а в то время мне (да и не только мне ) казалось, что толку от них на войне очень немного. Они были истинными великомученицами.

Среди солдат были циники, а женщинам надо было уметь и это стерпеть, были откровенные вздыхатели, но надо было устоять и не стать походной полевой женой. Надо было выполнять работу, и хотя их щадили, берегли, но и они честно несли свою службу.

Однажды, снимаясь с одного из насиженных мест, я как младший командир обходил землянки своего взвода. В них никого не было, никто ничего после себя не оставил. Лишь в одной из них, где жили наши девушки я обратил внимание на листок бумаги. Это было незаконченное письмо на родину. Я полюбопытствовал и прочитал его, чтобы узнать кому оно принадлежит. Тон письма был добрый, ничего лишнего в нём не было, если не считать того, что девушка в конце письма написала такую фразу: не страшны обстрелы и бомбежки, даже смерть не так страшна как условия, в которых нам здесь приходится находиться. Да, она писала о самом главном, она писала правду. В самом разгаре была весна. Уже и снега почти не стало, когда мы в ночь на 17-е апреля, под воскресенье, под пасху двинулись в поход.

Корпус уходил от передовой по той дороге, по какой шел сюда. Уходили мы не одолев врага, но закаленные и уверенные в своей окончательной победе.

Чудом избежал смерти

Ночные марши тяжелы и изнурительны. Не все их хорошо переносили, я тоже. Каждой ночью у меня наступал такой момент, когда я буквально засыпал на ходу. Надо помнить, что шоссе было забито очень плотно и все двигались в одну сторону. Пехотинцы шли справа, а по левой стороне двигались обозы, артиллерия, автомобили. Один раз в состоянии сонного забытья отделился от колонны, перешел на левую часть дороги и очнулся в страшном испуге, наткнувшись на телегу. Ребята после посмеивались надо мной: мы думали ты среди ездовых земляка встретил и, не сказав ни слова направился к нему.

Во время этого перехода из-под Витебска я чуть было не погиб. А случилось это вот как. После одной из дневок в полуразрушенной деревне наш батальон был построен на шоссе, чтобы двигаться дальше. И тут вдруг обнаружилось, что Курицына и Шалагина на построении нет. Алтухов просительно посмотрел на меня, Я понял его так: надо смотать в деревню, выяснить не спят ли они где-нибудь. Со мной пошел Михаил Крюков. До деревни было метров шестьсот, сгущались сумерки, мы торопились. В сарае, послужившим нам дневным приютом никого не было. Забегали мы еще на некоторые места, громко позвали ребят по фамилиям. Никто на наш зов не ответил, и мы пустились в обратный путь догонять наших.

Произвели немудренный расчет, который показал, что отстанем от своей колонны примерно на один километр. Чтобы нагнать её, нам придется немало потратить времени и сил. По левой стороне дороги шли крытые автомобили с 120 мм. полковыми пушками Мы проскочили колонну артиллеристов и спросили у пехотинцев, шедших по правой стороне, какая это часть. Нам назвали номер полка. Мишка подбросил мысль: надо подъехать. Машины слева шли медленно, без света, и при определенной ловкости можно было проехать на лафете шин, устроившись у ствола орудия, я решил воспользоваться лафетом. Когда со мной сравнялось очередная пушка, я подбежал к лафету. На нем лежал поток проволоки. Схватился за него, чтобы спрыгнуть и сесть, но моток от моего прикосновения предательски соскользнул под лафет, и я оказался там же. Я вцепился мертвой схваткой за проволоку и меня поволокло.

Осознав трагизм своего положения я стал взывать к помощи. К этому были все основания: тело мое тащилось по грязной гравийной дороге, ремень карабина, перетянутый через плечо, сдавливал горло. Долго держаться руками за этот проклятый моток проволоки в таком положении я не мог. Рано или поздно пальцы должны были разжаться, я бы упал на дорогу и, если бы меня не придавило самой пушкой, то это наверняка сделал идущий следом без света автомобиль. И я заорал что было мочи:

-Стой! Стой! Стой!..

Мой голос был услышан прежде всего солдатами, шагающими в пешем строю. Это мне по крайне мере так показалось, ибо в этот момент в моих ушах стоял только этот оглушительный и спасительный призыв. Мне казалось, что вся округа наполнена звуками этого слова. На какой-то миг я увидел, как энергично растворилась дверца автомобильного фургона, кто-то наклонился и стал рассматривать пушку. Она была на месте и катилась себе за машиной. Я еще раз последним напряжением сил крикнул "стой", дверца захлопнулась и потом прошло еще несколько ужасающие долгих секунд прежде чем ЗИС-5 не остановился. Я обессиленный на четвереньках выбрался из под лафета и поднялся на ноги. В ушах у меня стоял звон и я не слышал о чем говорили солдаты, окружающие меня. А они меня наверняка полоскали матом. Приклад карабина стесался на угол. Чувствовал я себя прескверно: меня шатало и поташнивало.

Когда я пришел в себя, то увидел, что солдаты, ведущие меня под руки, мои ребята. Сколько метров меня протащило по дороге и не знаю, но самое удивительное состояло в том, что я догнал свою роту, свой взвод. Мы с Мишкой обманулись в расчетах. Батальон тронулся с места почти в тот момент, когда мы с ним практически выходили на дорогу, обдумывая, как побыстрее догнать своих. Нам не надо было пороть горячку и рисковать жизнью.

Из вещмешка я достал подшлемник, надел его вместо шапки, присоединился к своим ребятам и пошел в новую ночь. Да... Случалось и такое!...

Я уже говорил, о том, как изматывают солдат эти ночные марши. Шагать по семь-восемь часов в сплошной темноте по разбитой дороге, удовольствие маленькое. К утру бывало еле ноги передвигаешь. В этом походе и по себе испытал, какую силу имеет полковой духовой оркестр. Обычно перед местом дневки наши колонны встречали духовой оркестр, услышав его бодрые звуки, все наши ребята вдруг распрямлялись, расправляли плечи и поднимали головы.

А самое удивительное было в том, что мы, не оговариваясь, без команды, как у нас говорили, "подбирали ногу", держали равнение и в момент прохождения мимо оркестра маршировали чуть ли не по-парадному. Эта встреча пробуждала занятность, бодрила, прибавляла сил.

Дождались весну

Наш корпус направлялся на новый участок фронта. Мы снова прошли Лиозно, Рудню, Гусино, Красный и продолжали двигаться на юг. Потом было местечко Кадино и еще несколько местечек. В одном из них нашему 973 отдельному батальону связи вручили Знамя полка. Это было торжественное зрелище. Перед знаменем мы клялись Родине, народу, партии в том, что будем верны своему солдатскому долгу, не пожалеем сил и своей жизни ради победы над врагом. Мы находились в прифронтовом районе. Передовая была от нас далековато. Ни один снаряд к нам долететь не мог. Чувствовали все себя чудесно.

Во-первых, мы жили в крестьянских домах или в надворных постройках. Во всяком случае, у каждого над головой была крыша.

Во-вторых, с нами находилась кухня.

И, наконец, в-третьих была весна, была теплынь, все вокруг цвело и благоухало.

Солдатня воспрянула духом. По вечерам над деревней летали песни и веселый смех. При таком житье-бытье и события развивались в каком-то особом плане. Распускаться нам начальство не давало, дисциплину поддерживало, но были моменты, которые свидетельствовали о нашей слабой боеспособности. Вспоминается такой случай. Как-то поутру объявили тревогу. Ребята сразу всполошились, разволновались. И неспроста: Шинели в катки закручены не были, немало времени ушло на их скатывание. Но спешка к добру не приводит. Когда мы построились, комроты оглядев строй, зло выругался, приказал распустить шинели и надеть.

На сборный пункт наша рота явилась одетой в шинели. Начальник штаба корпуса генерал-майор Иконников посмотрел на нас, улыбнулся, а потом скомандовал: Направо! Бегом-марш! Мы побежали, светило солнце, день обещал быть жарким, мы чувствовали себя словно в парной бане. Генерал, пожилой человек, тоже бежал, бежал легко, без напряжения. После четырехсот метров мы были в мыле, а к концу километровой дистанции чуть не валились с ног. Генерал без лишних слов на всю жизнь преподал нам прекрасный урок насколько важно быть всегда собранным и не предаваться расхлябанности.

Награда

После майских праздников этот генерал вручил мне награду — медаль "За боевые заслуги". Можно было понять мою радость: мне было тогда восемнадцать с половиной лет.

В наградном листе (номер записи в базе данных: 33304522) написано «Ефрейтор Бирюков за время боевых операций частей 69 строевого корпуса с 26 января 1944г личным примером воодушевлял бойцов на быстрейшее и своевременное оборудование, несмотря на трудные условия, новых ЦТС и ВТС на наблюдательных пунктах, чем обеспечивал командированию своевременную боевую часть. Как комсорг роты провел большую работу по воспитанию бойцов. Достоин правительственной награды медаль «За боевые заслуги».14 апреля 1944г Командир 973 ОПС».

Командующий корпусом генерал-майор Мультан также устроил смотр нашему батальону. На этот раз он был добродушнее, чем был там, в лесу под Витебском. Чистоту оружия он не проверял, а встав впереди шеренги стал подавать одну и ту же команду: "Командир батальона, ко мне!" По этой команде были вызваны и наш командир и начальник штаба, и другие штабные офицеры. Мы стояли чуть перед основным строем. Когда дело дошло до командиров отделений и рядовых, мы поняли, чего хотел генерал. Он показал как надо вести себя, если командир выбыл из строя. Командиром в бою может и, если это необходимо, должен стать каждый.

Мультан был памятливым человеком. В строю "погибших" командиров батальона оказался и я. Он, закончив проверку, всех поставил в строй, кроме меня и какого-то лейтенанта. Приказал нам разуться, тщательно проверил чистоту портянок, остался доволен. Взглянул мне в глаза и сказал с усмешкой:

— Лычки, я вижу, пришил. Молодец!

Еще забавный случай приходит на ум, когда вспоминаешь об этом человеке. Служил во взводе сбора донесений один пожилой человек. По фамилии Чижов.

У него были пышные залихватские усы, а запомнил я его, наверное потому, что с его слов в "гражданке” он работал архитектором, видимо, имел высшее образование, а здесь был рядовым — так человеком на побегушках.

Однажды мне пришлось быть свидетелем такой картины. Генерал Мультан завернул в расположение комендантского взвода и обнаружил там какие-то непорядки. Он принялся отчитывать командира взвода, старшину. Тот стоял перед генералом, опустив глаза, словно побитый. В это время по дороге показался рядовой Чижов, тот самый — архитектор. Несмотря на то, что генерал был занят разговором, Чижов по уставному за несколько метров перешел на строевой шаг, вскинул руку к пилотке, взял равнение налево и, как мы выражались "прорубил" мимо Мультана. Генерал заметил этого бойца, обернулся к нему, окликнул, приказал подойти. И здесь Чижов оказался молодцом. Он лихо подошел к командующему, доложил о том, кто по приказанию генерала к нему явился. Мультан вдруг озорно спросил Чижова:

— Царю-батюшке служил?

— Так точно, товарищ генерал, служил, — отчеканил Чижов

— Назначаю тебя командиром взвода вместо этого и он кивком головы показал на старшину. Действительно, на следующий день Чижов уже хлопотал в комендантском взводе. На гимнастерке у него красовались новенькие старшинские погоны.

На исходе был месяц май и мы все блаженствовали. Но вот однажды нашими ребятами, в частности мне, Чаплеву, Ивлиеву, Плескачеву приказано было явиться в политотдел корпуса.

Действительно, какова цель вызова?

Продолжение: Защита Родины — военные воспоминания очевидца. Часть 4, заключительная. Май — июнь 1944 г.