Побудительным мотивом для публикования записей послужило все-таки требование времени. Пятьдесят лет, прошедших после Победы над фашистами, дали возможность людям не только залечить раны, нанесенные войной, сделать Советский Союз сверхдержавой, но и найти лазейку для того, чтобы со знанием дела похоронить плоды неимоверных усилий народа как времен войны, так и послевоенного периода.
Я имею в виду тот развал, который учинили со страной, совсем недавно пришедшие к власти люди, называющие себя демократами.
Не сочинительство, а правда из первых рук, полотно, сотканное из отдельных живых свидетельств грозных событий 1941 - 1945 гг., позволит донести нашим потомкам настоящую картину Великой Отечественной.
Написанные без всяких притязаний предлагаемые воспоминания, являющие собой всего лишь коротенькую ниточку для создания упомянутого величественного полотна, помогут русскому сердцу понять прошедшее лихолетье не только как Разрушение, а как гибельный, но беззаветный труд советских людей по созиданию Государства, воссозданию его целостности и укреплению его идейной основы, чего так не хватает сегодня.
А предлагаемые стихи о войне, на мой взгляд, призваны оживить, очеловечить фактологическую бесстрастность записок.
Часть 1 Оккупация Колюбакино в 1941г.
22 июня – 26 октября 1941 г.
Начало войны каждый человек воспринял и прожил по-своему.
И, несмотря на это, в описаниях личного восприятия этого события отмечается шаблон. Все вспоминают солнечное воскресенье июня 1941 года и страшное, как гром с чистого неба, известие о войне.
Упомянутое воскресенье было и в моей жизни. В то время мне шел шестнадцатый год. Совсем недавно закончились экзамены, я перешел в девятый класс и был полон юношеских желаний и надежд. Школа в 1941 году делала свой первый выпуск десятиклассников. Вот почему вечер, посвященный вручению аттестатов зрелости ребятам и девчатам рождения 1923 года, нам, шедшим им во след, был тоже дорог, и многие мои одноклассники допоздна пробыли под окнами здания школы, где шло веселье.
Первый десятый класс Колюбакинской средней школы был на редкость дружным. Я, например, с завистью глядел, как десятиклассники почти каждый вечер сходились у заводского клуба, задорно шутили, а когда все те, кого ждали, приходили, они, взявшись под руки, выходили на шоссе и шли, образуя своеобразный живой невод, куда глаза глядят.
Я до сих пор словно воочию вижу Илью Тулина, Бориса Злобова, Тамару Честнову, Наташу Тарасову, Овчинникова Мишу, Сашку Сафронова, Валю Лукьянову, Гаврилову Клаву, Витьку Свешникова и других ребят и девчат.
Выпускной вечер, о котором идет речь, состоялся 21 июня, и многие выпускники легли спать счастливые от пережитой радости в тот час, когда на рассвете 22 июня кому-то из пограничников, которые служили на западной границе, пришлось первым умереть за Родину.
Мне выпала доля услышать выступление по радио В.М. Молотова. Мое восприятие известия о начале войны было скорее чувственным, чем разумным. Насколько я себя помнил, рассказы о гражданской войне, о наших пограничниках, о сражении при озере Хасан и реке Ханкин-Гол, освободительные походы наших войск в Прибалтику, в западные области Украины и Белоруссии и Бессарабию, героические бои при прорыве линии Маннергейма в Финляндии — все это давало нам, мальчишкам, право не сомневаться в силе нашей любимой Красной Армии. Мы знали наизусть слова Сталина И.В. о том, что нам, советским людям, есть что защищать, есть чем защищать и есть кому защищать. Молодежь с удовольствием пела песни, в которых славилась наша боевая сила:
Мы войны не хотим,
Но себя защитим —
Оборону крепим мы не даром,
И на вражьей земле Мы врага разгромим
Малой кровью, могучим ударом,
И видимо, все это настолько твердо и четко отложилось в моем сознании, что после выступления Молотова его волнение передалось и мне, и я, задыхаясь от гнева, глотая слезы, твердил в исступлении;
-Ну, гады, вам покажем... Мы вам покажем!
Известие о начале войны мать моя встретила тяжкими, мучительными вздохами, в которых слышался стон души, а отец, как-то сразу посуровев, окинув всех нас долгим взглядом, сказал, словно выдохнул — Дааа…
Прибежала сестра Валентина. Она была крайне взволнована, если не сказать большего, т.к. сразу поняла своим бабьим чутьем, что ее тридцатилетний муж будет наверняка взят на войну, а на руках ее оставался четырехлетний сын.
Мать не могла не вспомнить в эти минуты о нашей старшей сестре Анне, которая жила со своим мужем старшиной-сверхсрочником в военном городке то ли г.г. Острова или Луги. Беспокоиться о ней были основания, ибо всем нам казалось, что она ближе всех нас находится к государственной границе и, следовательно, с ней может случиться все, что угодно.
Остаток первого военного дня ушел на сборы и поспешное застолье: зять Сашка к вечеру получил повестку» согласно которой он должен был завтра быть на сборном пункте.
Запомнились первые проводы мобилизованных на войну. На лужайке за заводской столовой собралось чуть ли не все население посёлка. Мы пришли туда, когда первую партию мобилизованных отвозили на станцию. Все собравшиеся были во власти горьких чувств. Стояли группками, все внимание было приковано к тем, кому судьба предписывала шагнуть в неизвестность, а, может быть, и в небытие. Я, разумеется, был в своем кругу, где центром притяжения был Сашка Сидоров, нарочито одетый во все чистое, но старое, ношеное — все равно форму дадут. Был у него, как и положено, вещмешок, но приспособленный, сшитый из обыкновенной мешковины. Вещмешок был заполнен провиантом и еще кое-каким немудреным скарбом.
Сашка, конечно, волновался. Улыбка у него была вымученной. Когда к нему обращался кто-то со стороны и желал ему всего доброго, он бодро отвечал на пожелания:
– Или грудь в крестах, или голова в кустах!
Подошла полуторка, подали команду садиться, Сашка поцеловался со всеми, прижал к себе на минуту ничего не понимающего сыночка, взобрался в кузов и поехал на войну.
Говорили, что сборным пунктом призванных на фронт определена станция Дорохово. Это всего в девяти километрах западнее Тучково железнодорожной станции, которая дан нас была воротами в мир, началом нашей единственной транспортной артерии. На другой день это утверждение подтвердилось, говорили, что мобилизованные живут в школьном здании, их никто не тревожит, не кормит, будто съехались они туда по своей воле.
Наших женщин особенно взволновало то, что ушедших на войну, как видно обрекли на голодную смерть и, если им не помочь харчами, они и в самом деле перемрут. Вот почему меня 24-го нюня, на третий день войны, снарядили в поход. В заплечном мешке у меня была провизия, которую я во что бы то ни стало должен был доставить в Дорохово в собственные руки нашего дорогого зятя.
До Тучково я, помнится, на чем-то доехал. Пассажирских поездов в сторону Можайска не предвиделось, и я решил идти вдоль железнодорожного полотна пешком, благо рядом с насыпью вилась тропка. Быть в такое время у железки — много давало для понимания обстановки. Несколько поездов проследовало на запад. Поезда были воинскими. На платформах были машины, пушки, танки, у дверей теплушек на мир божий глядели красноармейцы.
Видел я в этот день и другой эшелон. Он шел на Москву, около раздвинутых дверей тогда стояли, сидели и смотрели на подмосковные рощи и поля бойцы, но уже своими глазами видевшие войну и пролившие свою кровь при защите Родины. Непривычно смотрелись забинтованные головы, руки, ноги. На восток везли раненых.
В Дорохове я довольно скоро нашел школу, где находился Сашка, передал ему содержимое своей ноши, побыл некоторое время в таборе стриженых мужиков, а затем отправился в обратный путь. Домой я пришел около полуночи.
Недели через полторы после начала описываемых событий в доме появилась старшая сестра Анна. Она рассказывала о том, как поспешно выехала из города, который чуть больше года тому назад был приграничным, о народном смятении и мужестве, с которым советские люди встретили эту страшную войну. Так что в начале июля вся наша семья была в сборе, если не считать двух зятьев.
К тому времени я уже работал на заводе в ремонтно-механическом цехе. Я был приставлен к токарному станку, вернее, к токарю Ваське Климову и числился его учеником. На заводе мне приходилось бывать и раньше. Будучи совсем ребенком, сначала с матерью, а потом и самостоятельно, я носил отцу ужины. Мне нравилось быть среди станков, от которых исходил сильный запах машинного тела, видеть своего отца среди них в самодельном холщовом фартуке.
От его рук, вымытых сначала в машинном масле, а затем холодной водой и хозяйственным мылом и вытертых потом куском холста, тоже шел своеобразный запах, как я понимал, — это был запах труда.
Когда я пришел на завод желание работать было продиктовано не только патриотическими чувствами, но и тем, что надо было иметь рабочую продовольственную карточку, а не иждивенческую, то совсем иными глазами увидел завод, его жизнь, его заботы, прежде всего, военные.
Прежде всего восхищала и удивляла собранность людей, сознание суровой необходимости делать то, что от них требовалось.
Мой наставник был небольшого роста человек. Жил он в д.Лапино, расположенной километрах в 7-8 от завода. На работу и с работы он каждый день ходил пешком. При разговоре Климов сильно заикался, поэтому объяснял мне мало, самое главное, а остальные премудрости я должен был схватывать сам, глядя на то, как делает мастер.
В цехе было шумно. Станки приводились в движение посредством ремней, присоединенным к шкивам станков и к трансмиссии. Скорость работы станков переключалась при помощи перекидки ремней со шкива на шкив, дело это было мудреное, опасное, т.к. при неловком и неумелом движении можно было изуродоваться. В течение первых двух недель я уже кое-чему научился, но до самостоятельной работы мне дойти не довелось.
Сводки с фронтов были очень тревожные. Наш войска отступали и сдавали неприятелю каждый день большие территории. Уже во второй декаде июля разыгралось великое Смоленское сражение. Оно заставило всех трепетать, т.к. уверенности в том, что на этом рубеже враг будет окончательно остановлен, ни у кого не было. Видимо поэтому в предмостьях Москвы именно в это время начались военные приготовления. На танкоопасных направлениях, в частности, начали отрываться противотанковые рвы и эскарпы.
На строительство заградительных сооружений посылал много народу. Среди направленных на оборонные работы оказался и я. Первое время мы работали на участке между деревнями Неверове и Высоково вдоль левого берега речонки Гнилуша.
Сколько же было выброшено земли! В то время, как известно, землеройной техникой не располагали. Лопата была главным инструментом, к которому мы привыкали. Это была хорошая закалка, которая потом очень пригодилась на фронте. После завершения работы на этом участке, нас, бойцов трудового фронта перебросили на строительство аэродромной площадки везло деревень Вражье и Вертошино (Это недалеко от Старой' Рузы).
В память врезалась ночь на 22 июля. В эту памятную ночь после расчистки огромного поля нам не удалось поспать. Картина была такой, будто на ноле расположился огромный табор. Небо было усыпано звездами, а поле —многочисленными неяркими кострами.
Вначале наше внимание привлек неровный гул самолетов, надвигающийся с запада на восток. На восточной части небосклона, над Москвой, начали вспыхивать, нервно шарить по небу лучи прожекторов.
Это был первый налет фашистских стервятников па Москву. Ровно через месяц после начала войны. Мы об этом сразу догадались.
Костры были погашены немедленно. С небесной вышины на нас слетали листовки. Их на подмосковную землю разбрасывали немецкие стервятники.
Листовки были напечатаны на серой, низкого сорта бумаге, а содержание их было еще более низкосортным.
В них сообщалось о том, что советское "жидовское" правительство нарушило пакт о ненападении, по его приказу советская авиация будто бы бомбила Будапешт, Кукарешт, Прагу, и что Гитлер именно в связи с этим начал ответную акцию — пошел войной на полное уничтожение коммунистов — врагов русского народа". В листовках оправдывалась фашистская агрессия и делалась попытка одурачить советских людей.
Не знаю, какие листовки бросали фашистские летчики в первые часы и дни войны, какое впечатление они производили в тот момент, но нас они в какой-то мере позабавили. Однако сам факт того, что Москва оказалась уязвимой для авиации врага, говорил о том, что угроза над страной нависла действительно смертельная.
Вражеские налеты на Москву повторялись с немецкой методичностью и настойчивостью каждую ночь. В течение августа и мне тоже почти каждую ночь приходилось дежурить по охране завода.
Здание завода, его крыши были закамуфлированы. Видимо, это что-то давало: на завод не было сброшено ни одной бомбы. А бомбы они бросали где попало, т.к. к самой Москве им было трудно пробиться, а возвращаться и садиться с бомбами они не могли. Так, например, во время одного из налетов в д. Ново-Горбово фашистский пират сбросил две фугасных бомбы. Воронки от взрывов свидетельствовали о том, что бомбы были весом не менее тонны.
Трудным, но и интересным было это время.
В поселке действовал добровольный военизированный отряд самообороны. Его бойцы — коммунисты, комсомольцы завода, не призванные в действующую Армию, днем работали на заводе, а после рабочего дня находились на казарменном положении, несли гарнизонную службу, обучались военному делу. Позднее костяк этого истребительного отряда ушел в партизаны.
Война никому не приносила радости. Все чаще и чаще в наш сравнительно небольшой поселок стали приходить похоронки.
С трудом доходило до сознания, что вражеская пуля или слепой осколок разорванного взрывом снаряда не пролетел мимо, стороной, а врезался опаленной и изорванной сталью в тело нашего земляка, которого мы совсем недавно провожали на фронт. Трудно было встречаться с родными и близкими убитых, видеть в их заплаканных глазах глубокое горе и, может быть, укоризну тебе - живому.
С началом войны стал резко ощущаться недостаток продуктов, случались перебои в снабжении, отоваривание карточек порождало большие очереди. Хлеб стал выпекаться с добавками, продавали его горячим.
Истины ради следует сказать, что наша семья в этот период не страдала от недоедания. У нас была корова, поросенок, куры, огород. Все мы дружно работали в своем подсобном хозяйстве.
Отцу шел сорок девятый год. По возрасту он подлежал мобилизации, но он был забронирован как нужный заводу рабочий, Колюбакинский игольный завод перед войной наладил выпуск медицинских игл. Он являлся едва ли не единственным в своем роде предприятием в нашей стране и был главным поставщиком игл. Только поэтому, мне кажется, истинные игольщики, мастера своего дела (в том числе и отец) были оставлены на заводе.
Наши зятья — Сашка Сидоров и Василий Егоров, которые находились в действующей армии, изредка присылали письма, которые нами читались и перечитывались. Но что могли рассказать письма?
По себе знаю, что с фронта многого не напишешь.
Не стану описывать тех событий, которые в то сложное время происходили на фронте и в стране и так или иначе касались каждого из нас.
Подходило первое сентября 1941 года, начало учебного года. Как-то по этому поводу состоялся семейный разговор. Меня спросили, что я думаю насчет своей дальнейшей учебы. Я ответил, что получить образование, кончить среднюю школу -это моя заветная мечта, и все единогласно постановили первого сентября я должен был стать вновь учащимся. И я им стал.
Наш класс многих не досчитался, но человек двадцать, желающих учиться в девятом классе, было. Не досчитывались мы и учителей. Некоторые из них уже воевали.
Несколько дней занятия в школе шли, но потом нас, старшеклассников, отправили в колхоз на уборку урожая. Наш класс работал в с. Никольское. Это в двенадцати километрах от Колюбакино в сторону Рузы.
Село Никольское — это очень небольшое селение. Оно называлось селом, по-видимому, потому, что там была церковь. Рядом находилась деревня Орешки. Этот населенный пункт стоял на пути к Рузе, имел не только магазин, но и чайную, а все- таки звалось деревней.
Наш класс разместили в колхозном сенном сарае. Построен он был таким образом, что посредине был большой сквозной проезд с воротами, а по правую и левую сторону от него находились сеновалы. В этом нашем пристанище по одну сторону разместились ребята, а по другую — девушки. На питание мы были прикреплены к одной женщине-колхознице. Она кормила нас картошиной, супом и хлебом. Хлеб выпекался тоже этой женщиной из муки, приготовленной из зерен уже проросших, или подгоревших в буртах. Запах этого хлеба мне запомнился на всю жизнь.
Работа была тяжелая. Мы копали картошку, косили полегшие клевера, работали на току, а вечером после ужина собирались в своем сарае и не могли успокоиться допоздна. Смех вспыхивал то на одной стороне сеновала, то на другой. И это было вполне понятно — в первый раз в жизни ребята, которым исполнилось уже шестнадцать чувствовали рядом девчат, а они тоже, видимо, не могли одержать в такой обстановке своих чувств и своего отношения к мальчишеской половине. В Никольском колхозе мы проработали почти до конца сентября, до тех пор, как стало известно, что фашисты изорвали нашу оборону под Брянском и Вязьмой и двинулись на Москву.
Ввиду возникновения угрожающего положения школа была закрыта, занятия прекращены. Нам ничего не оставалось другого, как вновь идти на завод.
В это время (в первых числах октября) на заводе появился вербовщик. Комсомольцев пригласили в заводоуправление, представили нам человека, который, кажется, назывался Милорадовым (вот ведь молодая память!), и предложили поехать в Москву, чтобы работать на Карачаровском заводе пластмасс. Нам нечего было выбирать, потому что на заводе развернулась большая работа по эвакуации на Урал. Демонтировалось и увозилось оборудование, на восток отправилась группа инженерно-технических работников и рабочих ведущих профессий.
С большой группой колюбакинских ребят и девчат я поехал на работу в Москву. Эти дни мне особенно врезались в память, т.к. я впервые в жизни оторвался от родного дома. Правда, у меня была попытка устроиться в ремесленное училище, но при первом знакомстве с порядками, которые там существовали, я не захотел быть среди этой неуправляемой, серой, безликой мальчишеской оравы.
Несмотря на то, что я очень давно и, кажется, неплохо знал ребят, ставших моими сотоварищами по новому месту работы и жизни, они раскрылись передо мной совершенно по-новому.
Карачарово располагалось на Горьковской ветке железной дороги на юго-восточной окраине столицы. Завод находился на одинаковом расстоянии от станции Перово, Чухлинка и Карачарово. По прибытии нас подвергли врачебному контролю, выдали продовольственные карточки, разместили в общежитии и только на следующий день мы пошли на завод. Расскажу подробнее о первых впечатлениях.
При врачебном осмотре у меня вдруг обнаружилось "прыгающее" сердце. Именно так сказала врачиха, которая нас осматривала. По этой причине мне не разрешалось работать в горячем цехе — прессовом. Кадровик сначала растерялся, но узнав, что я некоторое время работал в механическом цехе и учился токарничать, успокоился и пообещал мне устроить к токарному станку. Это мне было больше по душе. А то обстоятельство, что у меня какое-то не такое сердце, забавляло меня потому, что сердце меня никогда не беспокоило. В детстве да и в отрочестве тоже мне больше досаждали простудные заболевания. Я часто и тяжело болел воспалением легких, наш старый фельдшер Степан Филатович Ахматов находил у меня хронический бронхит. Моё покашливание очень не нравилось отцу, который считал, что я мало бываю на воздухе, но сердце... О нем никто никогда мне не говорил.
На другой день мы были на заводе. Пока мне подыскивали рабочее место по состоянию моего здоровья, я был все-таки направлен в прессовый цех. Прессы имели внушительные размеры. Управлялись они при помощи гидравлики. Работа на них была хоть и не ахти какая мудрёная, а навык правильной работы был необходим. На большинстве прессов изготавливали пластмассовые головки для небольших шин (к ротным минометам). В матрице было, кажется шесть форм в которые вставлялись проволочная арматура, засыпался порошок. Затем пуансон закрывал матрицу, переворачивались песочные часы и через несколько минут движением рукояток верхняя часть пресса поднималась, снималась матрица и при помощи ключа освобождалась от уже готовеньких горячих блестящих головок. Продукция почти не требовала дальнейшей обработки, если не считать, того, что подчищались наплывы, образованные за счет вытекания лишней пластмассы в зазор между матрицей и пуансоном в момент "выпечки” изделия.
На других прессах изготовлялась другая продукция, в том числе и небольшие черненькие трубочки с навинченной крышечкой и донцем. Эти изделия, как мы понимали, должны были выдаваться каждому бойцу, в трубочки вкладывались записки со сведениями о её владельце и домашний адрес. Их называли "посмертниками" и я находил потом их у бойцов, погибших в боях за Москву, а сам такого предмета на фронте не имел.
Жили мы в общежитии. Оно было оборудовано в помещении недостроенного цеха. Потолок был недосягаемо высоким, пол бетонным, окна огромных размеров.
Посредине "общежития" стояли облицованные кирпичное столбы-опоры. В этом помещении было более ста кроватей и тумбочек, да еще и места много оставалось. Жить в таких условиях (если помнить, что время военное) было можно, но надо было держать ушки на макушке. Между проживающими то и дело возникали ссоры, драки. В первую же ночь нас, прибывших новичков, обворовали. Из тумбочек было начисто вычищено все привезенное из дома съестное. Воришки провели эту операцию блестяще мы были вынуждены уже на другой день питаться только в столовой.
В столовую шел тот, у кого были продовольственные карточки. В кассе при заказе блюд из карточек вырезались обозначенные в них продукты. Самое дорогое для жизни были эти карточки. Мы сразу поняли, что укладываясь спать надо прежде всего хорошенько подумать, куда спрятать карточки, чтобы их не лишиться.
Воздушные налеты на Москву немцами продолжались. Все происходило рядом над нашими головами. Прожекторы упирались в небо, были зенитки, осколки зенитных снарядов щелками по крышам. К нам, на юго- восточную окраину Москвы самолеты не долетали, но ощущение большой ежедневной схватки с врагом было сильное.
Мы чувствовали своими молодыми сердцами, что накатывается на нас что-то огромное, страшное, уничтожающее. И чтобы не погибнуть надо всем честно, до конца выполнять свой долг, свое дело, свою работу. Враг был очень близко от Москвы. Уверенность в том, что столица не будет сдана захватчикам, вселяло в наши души нахождение в Москве Председателя Государственного Комитета обороны тов. Сталина. Некоторые все ж паниковали, и здорово!
Утром 18 октября по заводу пронесся слух, будто накануне по всем дорогам, ведущим на восток от Москвы хлынули колонны машин и толпа людей еврейской национальности, говорили, будто их призывали к порядку силой, но лавина эта, объятая страхом, шла напролом. Рассказывали, что и заместитель директора нашего завода тов. Глобус вчера утром поехал в банк получать деньги на зарплату, будто бы он её получил, но на завод её не привез, скрылся в неизвестном направлении, прихватив большие деньги ему не принадлежащие. Беспорядочная эвакуация, предпринятая евреями, больше смахивала на бегство крыс с тонущего корабля. Страх стал закрадываться и в наши сердца.
Числа 21 или 22 октября среди колюбакинцев прошел слух о том, что всех жителей Подмосковья будут в принудительном порядке эвакуировать из прифронтовой полосы. Ребята позадумались. Если это соответствует истине, рассудили мы, то могут случиться самые нежелательные последствия.
За все время работы в Москве ни один из нас не удосужился даже письма написать домой. Родители не знали наших адресов. И если родных сорвут с насиженных мест, то ведь можно и потеряться в этом немыслимом военном вихре. Мы не будем знать, где наши родичи, а они-где мы.
От одной этой мысли становилось не по себе. Было решено в следующую субботу после работы "рвануть" домой, хоть одним глазком повидать своих, сообщить о том, что мы живы и здоровы, рассказать о нашем житье-бытье, а потом можно и довериться своей судьбе.
Мы так и сделали. С Белорусского вокзала в субботу поезд отошел часов в восемь вечера. Часам к десяти доехали до Кубинки. Дальше поезда не ходили. Кубинка к Москве ближе от Тучково на 15-16 км. Добираться до нашей станции не было смысла, т. к. если прямиком пройти от Кубинки до Колюбакино через Васильевское, то будет примерно то же расстояние. Мы отправились на Васильевское.
Занятый показом наших действий я ничего не сказал о том, что происходило вокруг нас и что мы видели своими глазами. Путешествовали-то мы в прифронтовой полосе. Москва была объявлена на осадном положении. Она через край заполнена военными. Гражданские лица — вроде нас — имеют озабоченный и сдержанный вид. В поезде в основном рабочие лица: те, кто живет за городом, а работает в Москве. Поезд так и назывался — "рабочий".
В Кубинке на вокзале и вокруг него масса людей. В зале ожидания — дым коромыслом! Это — москвичи — ополченцы. Они еще не обмундированы: кто в чем. Лежат, сидят — не пройдёшь. Один из них, молодой парень, с гитарой. Настроение у этой разношерстной братии неплохое. Не чувствуется, что они со страхом глядят в глаза смертельной опасности.
А фронт где-то совсем недалеко. Не в Тучкове, так, видимо, около Дорохова... На дворе была ночь, светила луна, подмораживало. Наше ночное путешествие осложнилось тем, что в нескольких местах (в частности, в.д. Чапаевке, расположенной возле Кубинского военного аэродрома, а затем еще в других местах) нас останавливали оклики часовых. В ночи мы не видели расположение частей, а вот часовые нам об этом напоминали. На западе, где-то не очень далеко, отчетливо слышалась редкая артиллерийская пальба.
В Колюбакино мы пришли часа в два ночи. Это было в воскресенье 25 октября, нужно ли рассказывать, как рады были родители моему приезду. Все взрослые поднялись ото сна и разглядывали меня словно ночное чудо. Всматривался в них и я.
Первое, что бросалось в глаза, была тревога, беспокойство: что будет, если фашистов не остановят. Слухи о принудительной эвакуации оказались ложными. С насиженных мест некоторые семьи ушли сами, по своей доброй воле. Отец Ляльки Баранова, Герасим, коммунист, погнал скот на восток. Естественно, с ним снялась с якоря вся семья. Уехали Цинне, Голясовы, Мартинсоны, Тельновы, Ерисы и некоторые другие семьи.
Наша семья срываться с места не собиралась готова была до конца нести срой крест. Трогаться в путь было рисковало. Немцы действовали на прорывах, и можно было оказаться на оккупированной же земле только невесть где от родного дома. Наши соседи тоже никуда не собирались: будь что будет.
Алена Новикова, наша соседка через дом, женщина лет тридцати пяти, на руках которой накануне войны оказалась двойня, рассказывала моей матери, что по слухам, немцы не такие уж и звери. Если их не трогать, то они будто даже помогают тем, у кого есть малые дети. Я видел, как мать реагировала на эти слова. Она молчала, поджав тонкие губы, а её глаза с неодобрением смотрели куда-то в сторону. Возможно, на память её приходили злоключения, которые ей пришлось пережить в годы первой мировой войны и в гражданскую.
Чуя неотвратимость тяжелой беды, приближающейся к нам или уже стоящей у порога, после моего позднего пробуждения стал рассуждать вслух о сложившейся ситуации, привлекая тем самым к разговору и меня. (Нас, мужчин, в семье было всего двое). Мы стояли около погреба и смотрели на участок старинного большака, который проходил по деревне Апальщино. Еще ночью, когда я подходил к дому, от большака наплывал шум отступающих воинских колонн. Этот шум продолжал идти до сих пор. А в метрах пятидесяти западнее линии наших сараев взвод красноармейцев отрывал окопы. Готовилась хоть и не линия, но черточка, узелок обороны.
Отец размышлял:
— По всему видно, что сил у наших маловато, и едва ли эта группка бойцов остановит немцев на этом рубеже. Но бой будет при всех обстоятельствах. А мы в своей уверенности, что врага не подпустят к Москве, дожили до того, что нам от снарядов и пуль спрятаться негде. Щель, вырытая на краю огорода еще в июле месяце для укрытия от возможных бомбёжек во время налетов на Москву, очень ненадежна. Надо бы приготовить что-то другое, да времени нет. Сегодня воскресенье. Говорят, немцы по воскресеньям не воюют, а устраивают себе выходной. Вчера гремела канонада, бои шли, по видимому, не далее, чем в Рузе, а сегодня тихо. Люди ямы копают, добро зарывают. Надо и нам сегодня вечером и ночью потрудиться.
И мы потрудились. До полуночи выкопали две ямы: одну в сарае, а другую около погреба. Снесли туда и уложили все, что считали более или менее ценным. Я даже некоторые книжки спрятал. А около дома в небольшой ямке решил сохранить первый том истории гражданской войны, книгу Ильина "Сегодня и вчера" и гипсовый бюст И.В. Сталина. Этот бюст был премией отца за стахановскую работу.
Спать мы легли поздно. Завтра утром я должен был уйти из дома, уехать в Москву, на свой завод. Но этого не произошло. Я проснулся от близких разрывов снарядов. В доме был переполох. Артиллерия фрицев била пока по д. Кривошеино и Апальщино, но надо было ждать удара и по Колюбакино.
Было решено от артобстрела и возможных бомбёжек укрыться в погребе. Правда, он был заполнен картошкой, но сверху оставалось достаточно места для того, чтобы, застелив ее сидеть или лежать. Нам, взрослым, такие условия еще можно было как-то понять, а вот моей младшей сестренке Людмиле, которой было шесть лет, и четырехлетнему племяннику Гешке все это, вероятно, показалось ужасным и на глазах у них посверкивали слезы.
Как-то само собой решилось: ехать в Москву я не должен. Спасать себя, оставляя близких в беде, было противно разуму. И я остался вместе с семьей.
Крышка погреба была приоткрыта. При каждом недалеком взрыве снаряда (а артобстрел Колюбакина начался часов с десяти утра) крышка под воздействием сотрясения земли или ударной волны слегка подпрыгивала, а нас самих будто вдалбливало — всё глубже и глубже в землю. К счастью, снаряды в квадраты нашей улицы не попадали. Они рвались, как нам казалось, по долине ручья Поноша. Вчера днем, когда речь шла о необходимости вырыть убежище для семьи, отец предлагал сделать его в склоне этого ручья. Бывалый воин, матрос-балтиец, он был недостаточно хорошо подготовлен к военным действиям на суше, плохо представлял, что всякого рода овраги и долины всегда были местом скрытного перехода войск. А раз так, то они всегда находились под обстрелом. Наверное, нам больше бы пришлось натерпеться страху, если бы мы во время наступательных действий врага оказались в этой военной артерии.
Я как-то не припомню, как мы обеспечивали себя в этот день едой, питьем. Рядом в сарае стояла корова, которую надо было тоже кормить, поить и даже доить. (Поросенка мы зарезали раньше). И все это делалось! Шел бой, а отец и мать вылезали из укрытия и, конечно же, со страхом шли туда, куда было нужно идти, делали то, что нужно было делать.
Мне не сиделось в погребе. Когда артиллерия била по Апальщино, я все это время находился на погребице и в щели, которые я проделал, выковыривая мох между бревен, наблюдал за артиллерийской дуэлью и первыми пожарищами. Наблюдал я также и за действиями наших красноармейцев, которые находились в окопах неподалеку от нас. Кроме винтовок и гранат у них ничего не было. Но к их позициям временами с грохотом подходила самоходка, разворачивала орудие в сторону кривошеинского леса, делала выстрел, другой и уходила влево по фронту.
Когда огонь артиллерии фашиста перенесли на Колюбакино, я ради страховки спустился в погреб.
Осенние дни недолги. Сумерки окутали землю вечерней теменью, артобстрел прекратился, а на смену ему раздались автоматные очереди. Фашисты не жалели патронов. Они занимали новый, крупный населенный пункт под Москвой — рабочий поселок Колюбакино….
Продолжение:
Защита Родины — военные воспоминания очевидца. Часть 2. Связисты. Февраль — декабрь 1943 года
Защита Родины — военные воспоминания очевидца. Часть 3. Ноябрь 1943 — май 1944 гг.
Защита Родины — военные воспоминания очевидца. Часть 4, заключительная. Май — июнь 1944 г.
